Неточные совпадения
Граф подвинул мне кресла, и я с живейшим любопытством услышал следующий
рассказ.
О победах этого генерала от артиллерии мы мало слышали; [Аракчеев был жалкий трус, об этом говорит
граф Толь в своих «Записках» и статс-секретарь Марченко в небольшом
рассказе о 14 декабря, помещенном в «Полярной звезде».
В его
рассказе два раза упомянута одна женщина, сестра последнего фаворита Екатерины,
графа Зубова.
Как бы то ни было, но даже я, читавший сравнительно много, хотя беспорядочно и случайно, знавший уже «Трех мушкетеров», «
Графа Монте — Кристо» и даже «Вечного Жида» Евгения Сю, — Гоголя, Тургенева, Достоевского, Гончарова и Писемского знал лишь по некоторым, случайно попадавшимся
рассказам.
От обедов a la carte в курзале перешли к табльдоту в кургаузе, перестали говорить о шампанском и обратились к местному кислому вину, приговаривая: вот так винцо! бросили погоню за молодыми бесшабашными советниками и начали заигрывать с коллежскими и надворными советниками. По вечерам посещали друг друга в конурах, причем Дыба читал вслух"Ключ к таинствам природы"Эккартсгаузена и рассказывал анекдоты из жизни
графа Михаила Николаевича, сопровождая эти
рассказы приличным экспекторированием.
С каким бы удовольствием я побеседовал теперь с Удавом! с каким наслаждением выслушал бы бесконечные
рассказы Дыбы о мудрости князя Михаила Семеныча и прозорливости
графа Алексея Андреича!
С тех пор одна басня сменяла другую и, несмотря на запрещение
графа и графини возбуждать
рассказами сказок воображение и без того уже впечатлительной и нервной девочки, — Верочка продолжала делать свои импровизации.
Ему писали, что, по приказанию его, Эльчанинов был познакомлен, между прочим, с домом Неворского и понравился там всем дамам до бесконечности своими
рассказами об ужасной провинции и о смешных помещиках, посреди которых он жил и живет теперь
граф, и всем этим заинтересовал даже самого старика в такой мере, что тот велел его зачислить к себе чиновником особых поручений и пригласил его каждый день ходить к нему обедать и что, наконец, на днях приезжал сам Эльчанинов, сначала очень расстроенный, а потом откровенно признавшийся, что не может и не считает почти себя обязанным ехать в деревню или вызывать к себе известную даму, перед которой просил даже солгать и сказать ей, что он умер, и в доказательство чего отдал послать ей кольцо его и локон волос.
«Что-то Михайло-то Егорыч, батюшки мои, что он-то ничего не предпринимает!..» — «Как не предпринимает, он и с полицией приезжал было», — и затем следовал
рассказ, как Мановский наезжал с полицией и как исправника распек за это
граф, так что тот теперь лежит больнехонек, и при этом
рассказе большая же часть восклицали: «Прах знает что такое делается на свете, не поймешь ничего!» Впрочем, переезд Мановской к
графу чувствительнее всех поразил Клеопатру Николаевну.
Граф, во всех своих действиях относительно Анны Павловны пока выжидавший, очень обрадовался намерению Эльчанинова уехать. Он очень хорошо видел, что тот не любит уже Мановскую и скучает ею, а приехавши в Петербург, конечно, сейчас же ее забудет, а потом… потом
граф составил по обыкновению план, исполнение которого мы увидим в дальнейшем ходе
рассказа.
Граф за чаем, закурив свою крепкую сигару, от которой с трудом сдерживала кашель Лиза, был очень разговорчив, любезен, сначала, в промежутки непрерывных речей Анны Федоровны, вставляя свои
рассказы, а под конец один овладев разговором.
Одно немного странно поражало его слушателей: в
рассказах своих он часто говорил слова, которые, не считаясь предосудительными в его обществе, здесь были несколько смелы, причем Анна Федоровна пугалась немного, а Лиза до ушей краснела; но
граф не замечал этого и был всё так же спокойно прост и любезен.
Щадя целомудрие Павла Ивановича и зная его отвращение к
графу, я многое скрыл, многого коснулся только слегка, но, тем не менее, несмотря даже на игривость моего тона, на карикатурный пошиб моей речи, доктор во всё время моего
рассказа глядел мне в лицо серьезно, то и дело покачивая головой и нетерпеливо подергивая течами.
В записках Винского [См последнюю главу этой статьи.], через несколько лет по смерти принцессы сидевшего в том самом отделении Алексеевского равелина, где содержалась она, сохранился
рассказ очевидца (тюремщика), что к ней один раз приезжал
граф Алексей Григорьевич Орлов.
Ясно, что в
рассказе г-жи Головиной разумеется не княжна Тараканова, а самозванка, называвшая себя принцессой Владимирскою, взятая на Ливорнском рейде
графом Алексеем Орловым и умершая в Петропавловской крепости.
Это
рассказ покойного
графа С. С. Уварова, который женат был на последней в роде Разумовских, графине Екатерине Алексеевне (ум. 1849 г.), и слышал о таинственном браке от своего тестя, приходившегося родным племянником
графу Алексею Григорьевичу.
О Дерпте, тамошних профессорах и студентской жизни мы знали немного. Кое-какие случайные
рассказы и то, что осталось в памяти из повести
графа Соллогуба „Аптекарша“. Смутно мы знали, что там совсем другие порядки, что существуют корпорации, что ученье идет не так, как в Казани и других русских университетских городах. Но и только.
И
граф не стал вовсе избегать разговоров со мною. Напротив, от него я услыхал — за два сезона, особенно в Карлове — целую серию
рассказов из его воспоминаний о Пушкине, которого он хорошо знал, Одоевском, Тургеневе, Григоровиче, Островском.
Другая тогдашняя знаменитость бывала не раз в Нижнем, уже в мое время. Я его тогда сам не видал, но опять, по
рассказам дяди, знал про него много. Это был
граф В.А. Соллогуб, с которым в Дерпте я так много водился, и с ним, и с его женой, графиней С.М., о чем речь будет позднее.
От того же П.И.Вейнберга (больше впоследствии) я наслышался
рассказов о меценатских палатах
графа, где скучающий барин собирал литературную"компанию", в которой действовали такие и тогда уже знаменитые"потаторы"(пьяницы), как Л.Мей, А.Григорьев, поэт Кроль (родственник жены
графа) и другие"кутилы-мученики". Не отставал от них и В.Курочкин.
Доходило это, по
рассказам, до таких ужасных беспорядков, что несколько человек за это были даже, будто, расстреляны, как нарушители дисциплины, и тогда Берлинскому самому уже не захотелось в Петербурге оставаться, да и
граф Чернышев прямо, будто, сказал государю...
В оное былое время, когда
граф интендантствовал, «жоли-мордочки» его сильно занимали и немало ему стоили; но в ту пору, до которой доходит мой
рассказ, он уже только «соблюдал приличия круга» и потому стал и расчетлив и ленив в оказательствах своего внимания даме.
В министерстве финансов тогда собралась компания очень больших волокит, и сам министр считался в этой компании не последним. Любовных грешков у
графа Канкрина, как у очень умного человека, с очень живою фантазией, было много, но к той поре, когда подошел комический случай, о котором теперь наступает
рассказ,
граф уже был в упадке телесных сил и не совсем охотно, а более для одного приличия вел знакомство с некоторой барынькой полуинтендантского происхождения.
Совместительство у нас есть очень старое и очень важное зло. Даже когда по существу как будто ничему не мешает, оно все-таки составляет зло, — говорил некоторый знатный и правдивый человек и при этом рассказал следующий, по моему мнению, небезынтересный анекдотический случай из старого времени. — Дело идет о бывшем министре финансов, известном
графе Канкрине. Я записал этот
рассказ под свежим впечатлением, прямо со слов рассказчика, и так его здесь и передам, почти теми же словами, как слышал.
Дочь генерал-аншефа
графа Романа Ларионовича Воронцова, она родилась в 1743 году, следовательно, в момент нашего
рассказа ей было под сорок лет.
Еще ранее он решил после визита к Наталье Федоровне заехать в Грузино к
графу Алексею Андреевичу, просившего его запискою заехать к нему для личного
рассказа о пережитых им днях во время бунта.
Фон Зееман начал свой
рассказ. Он передал свое дежурство почти целый день в приемной
графа, свою беседу с ним, ответ его, справки, наведенные на месте, и, наконец, свой доклад графине Аракчеевой. Он повторил сказанные ею слова: «Да будет Его святая воля!»
«Ведь не сочинено же это все праздными людьми… Ведь что-нибудь, вероятно, да было… Нет дыму без огня, нет такого фантастического
рассказа, в основе которого не лежала бы хоть частичка правды». Сладкие надежды наполняли сердце
графа. Он потянулся с какой-то давно им не ощущаемой истомой и вскоре сладко заснул.
Граф не ошибся в своем верном слуге.
Граф был необыкновенно впечатлителен; так, при
рассказе о какой-нибудь печальной истории, он, бывало, прослезится, но, заметив, что у какой-нибудь десятилетней девчонки дорожка в саду не так чисто выметена, в состоянии был приказать строго наказать ее, но, опомнившись, приказывал выдать ей пятачок.
Спешим оговориться, что обращение
графа с остальными его дворовыми, а также и его подчиненными, ни чем не разнилось вообще от обращения помещиков и офицеров того времени, и если
рассказы о его жестокостях приобрели почти легендарную окраску, то этим он обязан исключительно тому, что в течение двух царствований стоял одиноко и беспартийно вблизи трона со своими строгими требованиями исполнения служебного долга и безусловной честности и бескорыстной преданности государю.
— Не утерпел я, сударь мой, получив от
графа письмо и послав ответ, не рассказать о сем в собрании дворян. Нашлась среди них «переметная сума» — предводитель, сообщил о
рассказе моему
графу, да еще с прикрасами. Получаю я недельки через две обратно мое письмо и записку
графа. Пишет он мне, да вот послушайте-ка, что он пишет...
Впрочем, о чудачествах
графа Александра Васильевича знали уже в Фридрихсгаме. По городу ходило о нем множество
рассказов. Говорили, что однажды, среди разговора с одним из высших лиц города, Александр Васильевич вдруг остановился и запел петухом.
— Мне по этому поводу, — сказал молодой
граф, — припоминается
рассказ моего покойного отца, относящийся ко времени русско-турецкой войны.
По
рассказам самого
графа Литта, он кроме переданного ему Паленом приказания государя о немедленном выезде из Петербурга, получил письмо от канцлера мальтийского ордена,
графа Ростопчина.
Насколько было правды в его словах — неизвестно. Люди антиаракчеевской партии безусловно верили ему и даже варьировали его
рассказ далеко не в пользу всесильного, а потому ненавистного им
графа. Другие же говорили иное, и, по их словам,
граф в Зарудине только преследовал нарушения принципа бескорыстного и честного служения Царю и Отечеству, а личное столкновение с Павлом Кирилловичем не играло в отставке последнего никакой существенной роли.
Весь секрет в том, что эта девушка была «жертва Салтычихи», а
рассказы о похождениях Салтыковой, ходившие в то время по Москве, конечно, были известны
графу Алексею Петровичу.
«Она обманула меня своей беременностью, она, наконец, совершила целый ряд преступлений, —
граф вспомнил подробный и искренний
рассказ Семидалова, — но какая была цель этого обмана, этих преступлений?»
Тронул
графа и
рассказ ее о молодом Хрущеве, в безыскусственности изложения получивший еще большую силу.
— Быть может, — снова начала она, — я виновата перед вами, что не предупредила сначала, кто вас здесь ожидает, но насколько я вас знаю, по
рассказам вы — дикарь. Письмо от такой женщины, как я, вас не привлекло бы, напротив, оно заставило бы вас бежать от нее. Вот почему я прибегла к средству, в верности которого не сомневалась, и вызвала вас именем нашего общего друга
графа Белавина.
За обедом, во время которого в вине не было недостатка, он тешил всех
рассказами о своем кратковременном путешествии с
графом.
— Доконал меня этот бес, лести преданный, — начинал он обыкновенно свой
рассказ, повторяя искажение девиза
графа Аракчеева: «без лести преданный», — девиза, прибавленного самим императором Павлом Петровичем, в представленном ему проекте герба возведенного им в редкое в России баронское достоинство Аракчеева. Это искажение было придумано неизвестным остряком и переходило из уст в уста среди врагов Аракчеева.
В числе
рассказов, слышанных Олениным о Павле Петровиче, был следующий, обошедший все петербургские гостиные, случай, происшедший с генерал-прокурором
графом Самойловым.
Эта мысль мгновенно появилась в голове
графа Алексея Петровича, когда он слушал
рассказ Кузьмы Терентьева. Он не только решил тотчас же приютить сироту Оленину, но даже быстро составил план схоронить ее в надежном месте до поры, до времени.
— Вы не
граф Свянторжецкий… Вы выдали себя мне вашим последним
рассказом о ногте Тани… Вы Осип Лысенко, товарищ моего детства, принятый как родной в доме моей матери. Я давно уже, встречая вас, вспоминала, где я видела вас. Теперь меня точно осенило. И вот чем вы решили отплатить ей за гостеприимство… Идите, Осип Иванович, и доносите на меня кому угодно… Я повторяю, что сегодня же расскажу все дяде Сергею, а завтра доложу государыне.
Дарья Васильевна за несколько месяцев до нашего
рассказа прибыла в Петербург и поселилась в Аничковом дворце, незадолго перед тем купленном императрицею Екатериною у
графа Разумовского и подаренном Потемкину.
Веселая и казалось праздная жизнь не мешала
графу исполнять повеление своей государыни. Он повидался с Бестужевым и «власть имущей в Москве особой», получил от них обоих подтверждение истины
рассказов Кости и Маши о деяниях Дарьи Николаевны Салтыковой, прислушался к народному в Москве о ней говору и обо всем подробно донес императрице. Вскоре был получен ответ: «нарядить тайное следствие».
Далее из
рассказа старика Зарудина оказывалось, что в районе той губернии, где он начальствовал за последнее время, находилось имение
графа Аракчеева. Земская полиция приходила часто в столкновение с сельскими властями, поставленными самим
графом и отличавшимися, по словам Павла Кирилловича, необычайным своеволием, так как при заступничестве своего сильного барина они рассчитывали на полную безнаказанность. Некоторые из столкновений дошли до сведения
графа и последний написал к Зарудину письмо.
Граф рассказал ей о
рассказе Семидалова, представившего свою роль совершенно в ином свете, нежели было на самом деле, судя по
рассказу покойной Бахметьевой.
Граф начал
рассказ о своей любви к княжне Полторацкой, не упомянув, конечно, ни одним словом об ее самозванстве, о своих тщетных ухаживаниях и о поведении ее, княжны Людмилы, относительно его,
графа.
Убитым, казалось, безысходным горем голосом начала
рассказ Екатерина Петровна. Она описала ей свое падение в Грузине, выставив себя жертвой соблазна
графа, свою жизнь за последние семь лет, свою сиротскую, горькую долю.